Во внезапном озарении, за которое потом оба благодарили
расположение звезд, они, не задавая друг другу вопросов и не думая долго, разделись в соседней
комнате и впоследствии продолжали раздеваться постоянно на протяжении более чем семи лет,
едва капитан уходил в плавание. Неприятных сюрпризов они не боялись, так как у капитана был
замечательный обычай мореплавателя – извещать о своем прибытии в порт пароходным гудком,
даже на рассвете; три долгих гудка предназначались законной супруге и девятерым детям, а
следующие за ними два коротких, задумчивых – любовнице.
Аусенсии Сантандер было почти пятьдесят, и все ее годы были при ней, однако в любви
она обладала таким неповторимым инстинктом, что не было на свете теорий, ни научных, ни
доморощенных, способных этот инстинкт притупить. Флорентино Ариса знал по расписанию
пароходов, когда можно ее навещать, и всегда приходил без предупреждения, в любое время дня
и ночи, и ни разу не случилось, чтобы она не ждала его. Она открывала ему дверь в таком виде, в
каком мать растила ее до семи лет: голая, с бантом из органди в волосах. Не дав ему ступить
шагу, она сразу же снимала с него одежду, ибо полагала, что одетый мужчина в доме – не к добру.
Это было постоянным предметом разногласий с капитаном Росендо-де-ла-Росой, поскольку
капитан был суеверен и считал, что курить голышом – дурная примета, и потому иногда предпочитал
повременить с любовью, но не погасить раньше времени свою неизменную гаванскую
сигару. Флорентино Арисе, наоборот, по душе пришлись радости наготы, и она с наслаждением
раздевала его, едва он закрывал за собою дверь, не дав времени ни поздороваться, ни снять
шляпу и очки, и, позволяя целовать себя, осыпала его поцелуями, а сама расстегивала пуговицы
на его одежде, снизу доверху, сперва – на ширинке, одну за другой: поцелуй – пуговица, поцелуй
– пуговица, затем шла пряжка на ремне, и наконец – пуговицы жилета и рубашки – и так выпрастывала
его из одежды, словно потрошила живую рыбу. Потом она усаживала его в гостиной
и разувала: спускала ему брюки до щиколоток, так, чтобы потом сдернуть их вместе с длинными,
по щиколотки, кальсонами, и под конец расстегивала резиновые подвязки на икрах и снимала
с него носки. И тогда Флорентино Ариса переставал целовать ее, и она на время прерывала
это занятие, чтобы сделать то единственное, что оставалось сделать в этой размеренной церемонии:
отстегнуть цепочку часов от жилета, снять очки и положить то и другое в сапоги – для уверенности,
что потом не забудет их. На эту меру предосторожности он всегда, без исключения,
шел, если случалось раздеваться в чужом доме.
А она, не дав ему опомниться, набрасывалась на него на той же софе, где раздевала, и лишь
иногда – в постели. Она подминала его под себя и завладевала всем целиком, для одной себя, и,
уйдя в себя, брела ощупью, с закрытыми глазами, в полной темноте, внутри себя, то продвигаясь
вперед, то отступая, исправляя свой никому не ведомый путь, и снова – вперед, еще напористее,
но иначе, чтобы не потонуть в скользкой топи, что источало ее лоно, и сама себя спрашивала, и
сама себе отвечала шмелиным жужжанием на своем родном жаргоне, где же в потемках это, ведомое
лишь ей одной и желаемое только для себя одной, пока, наконец, не погибала одна, никого
не ожидая, – обрушивалась с высоты в бездну, взрываясь таким ликованием окончательной
победы, что сотрясался мир. А Флорентино Ариса, истощенный, недоумевал, плавая в луже пота
обоих тел и чувствуя себя всего-навсего инструментом наслаждения. «Ты обращаешься со мной
так, словно я какой-то там», – говорил он. А она, рассмеявшись смехом вольной самки, отвечала:
«Наоборот: словно тебя никакого тут». Он чувствовал, что она с ненасытной жадностью уносила
все, и тогда в нем оживала гордость, и он уходил из ее дома с намерением никогда больше сюда
не возвращаться. Но потом вдруг ни с того ни с сего просыпался среди ночи в мучительном
одиночестве, вспоминал Аусенсию Сантандер с ее любовью в себе, и ему открывалось, что это
такое: ловушка счастья, которую он ненавидел и желал в одно и то же время, но избежать которой
не мог.
Как-то в воскресенье, года через два после первого знакомства, едва он вошел, она вместо
того, чтобы раздевать его, сняла с него очки, чтобы лучше поцеловать, и тогда Флорентино
Ариса понял: она уже полюбила его. С первого дня он чувствовал себя в этом доме прекрасно,
как в своем собственном, однако никогда не находился в нем более двух часов подряд, ни разу
не оставался ночевать и всего один раз ел там, и то лишь потому, что она прислала ему официальное
приглашение. Он ходил в этот дом только за тем, за чем ходил, и всегда приносил ей
один и тот же подарок – одну розу, а потом исчезал до следующего непредсказуемого раза. Но в
то воскресенье, когда она сняла с него очки, чтобы поцеловать, отчасти из-за этого, а отчасти
потому, что они заснули после полной, спокойной любви, они всю вторую половину дня провели
обнаженными в огромной капитанской постели. Проснувшись, Флорентино Ариса смутно
вспомнил пронзительные крики какаду, так не вязавшиеся с изысканной красотой птицы. Было
четыре часа пополудни, стояла знойная прозрачная тишина, в окне спальни четко рисовался
контур старого города на фоне заходящего солнца, золотившего купола и залившего море до самой
Ямайки. Аусенсиа Сантандер дерзкой рукой пошарила-поискала успокоившегося зверька,
но Флорентино Ариса отстранил ее руку. «Не сейчас: у меня странное чувство, будто на нас
кто-то смотрел», – сказал он. Она вспугнула попугая, залившись счастливым смехом. И сказала:
«Такой отговорки не проглотила бы даже жена Ионы». А Аусенсия Сантандер не приняла ее и
подавно, однако спорить не стала, и оба погрузились в долгое молчаливое любовное соитие. Часов
в пять – солнце еще стояло на небе – она вскочила с постели, как всегда нагая, с одним
только 'бантом в волосах, и пошла на кухню поискать что-нибудь выпить. Но, едва шагнув за
порог спальни, закричала в ужасе.
Глаза отказывались верить. В доме остались только лампы под потолком. Все остальное –
сделанная на заказ мебель, индийские ковры, статуэтки и гобелены, бесчисленные безделушки
из драгоценных камней и металлов, словом, все, что делало дом одним из наиболее приятных и
прекрасно обставленных в городе, все, включая священного какаду – будто испарилось. Все вынесли
через глядевшую на море террасу, не нарушив их сладостного занятия. Остались пустые
комнаты, четыре распахнутых окна и записка, пришпиленная толстой булавкой на задней стене
гостиной: «Допрыгались». Капитан Росендо-де-ла-Роса так никогда и не понял, почему Аусенсиа
Сантандер не заявила об ограблении, не попыталась связаться с торговцами краденым и даже не
позволяла говорить о приключившемся с ней несчастье.