Сообщение от
Just_me
А ведь поначалу я совсем не расстраивалась из-за того, что родители читали мои наивные каракули. В то время я сама доставала их короткими стихами и сказками собственного сочинения. И, если мама подбирала листок и читала, что там написано, это не казалось трагедией, а родительское «ну молодец» еще воспринималось за чистую монету. Может, они думали, что я перерасту и заброшу это занятие?
«Писучая», «опять писательская почесуха?» началось уже в школе. Тогда я просто расстраивалась до слез: где угодно, кроме дома, меня хвалили, и с первого класса старшая пионервожатая приходила к моей учительнице - «а одолжите нам вашу талантливую девочку, мы сценарий пишем». Родители редко ходили на мероприятия, которые проводились по моим сценариям или где я читала что-то свое, соответственно, не могли и судить. Но, увидев меня за столом и с тетрадкой, ни разу не удержались от комментариев. Мне тогда становилось горько-горько, в горле стоял ком, и я дрожащим голосом пыталась объяснить, что мне это неприятно. Надо мной смеялись: шуток не понимаешь, мы же по-доброму, мы же любя!
Первый серьезный конфликт — отец назвал меня графоманкой. Я к тому времени уже прекрасно знала значение этого слова, взвилась по-настоящему, зло, у меня тряслись руки, срывался голос, и я от волнения никак не могла высказать то, что хотела, выходила какая-то бессвязица. В конце концов и эта сцена, и многие за ней последовавшие, закончилась слезами. Потом мать жестко и зло объяснила, что надо мной никто не издевается, что нечего строить из себя несчастную, и, если я не понимаю шуток, мне трудно будет жить в обществе.
С этих пор я стала прятаться: что-то для школы писала в классе после уроков и оставляла у классной руководительницы. Ну, а дома… дома старалась управиться, пока родители были на работе. К несчастью, маман редко возвращалась позже трех часов дня, приходилось маскироваться ворохом учебников, карт и какой-то фигни. Но разумеется, она шарила по моему столу, читала, а потом рассказывала отцу. Тот и в трезвом виде не отличался ни чувством такта, ни остороумием, а подбухнув, становился совсем невыносимым.
- Что, графоманка, пишешь? Ну пиши, пиши… будешь вон как В. Тоже писучий до усрачки. В прошлый раз ходили к ним — опять свои виршата читал. Стал, руками машет… Эй, подожди, куда ты пошла? Чего психуешь? Смотри какая нежная, шуток не понимает. Мать, про что она там пишет, а? Про татар мемуар, хахаха!
Каждый раз я давала себе слово не реагировать. Пыталась выйти из комнаты. Запереться в туалете. Но по мере нарастания папашиного веселья у меня учащалось дыхание. Неприятная оторопь шла по рукам вниз, к пальцам, так что они слабели и немели. В животе образовывалась пустота. Потом меня начинало колотить крупной дрожью так, что иногда стучали зубы, и под конец окружающие предметы начинали терять очертания, меня обдавало волной жара, и я уже не очень хорошо понимала, где я нахожусь. Я четко видела только лица отца и матери, если у нее было настроение к нему присоединиться, и мне хотелось сделать что-то, покалечить их, прекратить эти насмешки, но мне было нельзя, ни в коем случае нельзя это делать, и я изо всех сил держалась. Потом от напряжения у меня болели плечи и шея, и все заканчивалось головной болью, я втихую глотала анальгин из аптечки, чтобы не выслушивать, что я симулирую «тонкую творческую натуру».